КУСТОВ ПЕТР

Зимнее солнце осветило замороженные окна, отчего причудливые узоры засверкали золотистым искорками и переливами.

Это было субботнее утро, когда совершенно не хотелось вставать из теплой постели. Морозный воздух за окном от восхода был розовым, и елки в богатых снежных шубах были тоже чуть розовые. Из труб соседних домов медленно и тягуче поднимался дым. Топились печи, и потрескивали в каминах дрова.

Зима… Хотелось чем-то хорошим заполнить этот белоснежный, ничем еще незанятый выходной день.

— А поехали в музей, — предложил я, — у нас же в городе он есть, но мы не были в нем ни разу!

Дочь Анютка сходу согласилась.

Городок еще нежился, дети спали, ожидая запах блинов из кухонь. Улицы были пусты. Деревья в кружевах инея придавали утру сказочный вид.

В музее были очень удивлены нашему приходу, глядели на нас как на чудаков. Смотритель, пожилая женщина, кутаясь в меховую безрукавку, с интересом за нами наблюдала.

– Вам по – всем экспозициям? – спросила она.

– А давайте – по всем, — переглянулся я с дочерью.

В здании было прохладно.

Старенькое двухэтажное здание со скрипучими полами и высокими потолками как будто специально было сохранено временем для размещения здесь музея. Отказавшись от сопровождения, мы окунулись в прошлое.

Старый шифоньер с маленьким ключиком со скрипом растворил дверки: добро пожаловать в детство. Мои мысли унеслись далеко в 60-е годы. На плечиках висели пальто драповое с воротником из каракуля, платья, как у мамы, крепдешиновые. Внизу стояли белые бурки и боты. Уже и слова такого не употребляют теперь – боты!

Рядом чемоданы с металлическими уголками. Сколько в таких вот чемоданах было интересного для нас, детей… А вот радиолы и телевизоры с маленькими экранами, плитки с открытой спиралью и пузырьки трехгранные из-под уксуса.

Я очутился там, где для меня все начиналось. Казалось, включилась машина времени…

На стенках – рамки со множеством подретушированных фотографий. Вот серьезная молодая чета: на свадьбе, наверное. А вот с окладистой бородой слегка испуганный дед.

А это кто? Знакомое до боли, родное лицо смотрело на меня. Бравый лейтенант в пилотке. Дядя Миша – папин брат!

Меня будто пригвоздило к полу. Он тоже был оттуда, из детства. А как его фотография оказалась в этом музее?

Глаза его смотрели, слегка улыбаясь, с прищуром. Я стоял, замерев, и смотрел на фотографию. Как снимок моего дядюшки попал в это затерянный в зимней тайге городок? Ощущение нереальности и волшебства не проходило.

Дядя Миша… В молодости он участвовал в корейской войне и немного рассказывал о ней. Помню, дядя был очень строг и одновременно добр. Орденоносец и просто милый дядюшка. Ожили в памяти его последние слова: «Жить хочется, мальчишки». Умирая, он трогал мои и брата руки. А мы стояли молча, не зная, что ответить…

С Анютой мы бродили по экспозициям, а в голове у меня сияло улыбающееся лицо дядюшки. Он как будто спрашивал меня, честно ли я жил после него, и ставил мне оценку.

А спустя год я случайно узнал, что сестра отдала эту фотографию в музей. А в тот день нашей экскурсии утро было точь-в-точь, как в конце шестидесятых годов, когда все родные были еще живы…

Мы с братом родились чрез пятнадцать лет после окончания войны. Тогда еще не были сношены гимнастерки, шинели, френчи. Застиранные, выцветшие и штопаные гимнастерки были обычной одеждой мужчин моего детства. А вот ордена в 60-е годы было не принято носить. Вместо них носили орденские планки, яркие, цветные, которые хотелось потрогать.

Искалеченных, изуродованных людей было много, и им не удивлялись. Культи вместо кистей рук, деревянные протезы вместо ног не вызывали тревоги. Дяденьки с искусственными конечностями были хорошо знакомыми и очень добрыми.

Модно в то время было носить галифе. В купе с блестящими хромовыми сапогами они выглядели шикарно. На вокзалах попадались коляски на подшипниках с обрубками мужских тел. Дяденьки-коляски играли на гармошках, и все помогали им подняться в вагон, перебраться через рельсы.

Еще целы были трофейные аккордеоны и велосипеды. Совсем еще малые, мы знали запах прошедшей войны. Она пахла потом гимнастерок, махоркой самокруток, а еще временем от всех тех мужчин, которые побывали на далеком, жестоком фронте.

Наш поселок стоял на Транссибе, и «жизнь» страны проносилась по железной дороге мимо нас со своими красками, звуками, запахами. А мы впитывали все это и взрослели.

Мимо детского сада, где нас воспитывали гражданами, каждый день проезжала конная повозка с большим коробом. На повозке человек с изуродованным лицо развозил хлеб. Детвора подбегала к заборчику и, показывая на дядьку пальчиками, кричала: «Безносый, безносый!». Дядька улыбался, глядя на этих воробышков, отчего лицо у него становилось еще страшнее. Он совсем не обижался, потому что побывал там, где знали цену этому мирному ребячьему щебету.

Как и все мальчишки тогда, мы играли в войну, делясь на русских и немцев. Последними никому не хотелось быть. Между тем на нашей улице жило немало переселившихся к нам немецких семей. И однажды, играя с соседским Петькой Тиссеном, я назвал его фашистом. Петька ударил меня по лицу, я ударил его. Мы катались в пыли, мутузя друг друга, пока нас не растащили. Позже я понял, что с некоторыми словами надо обращаться аккуратно.

Бабушки, осторожно подбирая слова, рассказывали нам о войне и в конце обязательно плакали. Мы не все понимали, но усвоили навсегда, что война – это горе.

Год назад я побывал в гостях у своего брата-двойняшки. Привез ему старую пилотку и фляжку. Мы пили из той фляжки, вспоминая скрип протезов, запах махорки и звуки трофейного аккордеона на маленькой станции «Яшкино». Мы помнили запах войны: она пахла горем и верой в победу.